Неточные совпадения
В сей утомительной прогулке
Проходит час-другой, и вот
У Харитонья
в переулке
Возок пред
домом у ворот
Остановился. К старой тетке,
Четвертый год больной
в чахотке,
Они приехали теперь.
Им настежь отворяет дверь,
В очках,
в изорванном кафтане,
С чулком
в руке, седой калмык.
Встречает их
в гостиной крик
Княжны, простертой на диване.
Старушки с
плачем обнялись,
И восклицанья полились.
Но вот багряною рукою
Заря от утренних долин
Выводит с солнцем за собою
Веселый праздник именин.
С утра
дом Лариной гостями
Весь полон; целыми семьями
Соседи съехались
в возках,
В кибитках,
в бричках и
в санях.
В передней толкотня, тревога;
В гостиной встреча новых лиц,
Лай мосек, чмоканье девиц,
Шум, хохот, давка у порога,
Поклоны, шарканье гостей,
Кормилиц крик и
плач детей.
Незадолго перед ужином
в комнату вошел Гриша. Он с самого того времени, как вошел
в наш
дом, не переставал вздыхать и
плакать, что, по мнению тех, которые верили
в его способность предсказывать, предвещало какую-нибудь беду нашему
дому. Он стал прощаться и сказал, что завтра утром пойдет дальше. Я подмигнул Володе и вышел
в дверь.
— Я его знаю, знаю! — закричал он, протискиваясь совсем вперед, — это чиновник, отставной, титулярный советник, Мармеладов! Он здесь живет, подле,
в доме Козеля… Доктора поскорее! Я
заплачу, вот! — Он вытащил из кармана деньги и показывал полицейскому. Он был
в удивительном волнении.
— Вот тут, через три
дома, — хлопотал он, —
дом Козеля, немца, богатого… Он теперь, верно, пьяный, домой пробирался. Я его знаю… Он пьяница… Там у него семейство, жена, дети, дочь одна есть. Пока еще
в больницу тащить, а тут, верно,
в доме же доктор есть! Я
заплачу,
заплачу!.. Все-таки уход будет свой, помогут сейчас, а то он умрет до больницы-то…
Вожеватов. Не разорюсь, Мокий Парменыч! Что ж делать, за удовольствия
платить надо: они даром не достаются; а бывать у них
в доме большое удовольствие.
Она снова тихонько
заплакала, а Самгин с угрюмым напряжением ощущал, как завязывается новый узел впечатлений. С поразительной реальностью вставали перед ним
дом Марины и
дом Лидии, улица
в Москве, баррикада, сарай, где застрелили Митрофанова, — фуражка губернатора вертелась
в воздухе, сверкал магазин церковной утвари.
— Грешен, — сказал Туробоев, наклонив голову. — Видите ли, Самгин, далеко не всегда удобно и почти всегда бесполезно
платить людям честной медью. Да и — так ли уж честна эта медь правды? Существует старинный обычай: перед тем, как отлить колокол, призывающий нас
в дом божий, распространяют какую-нибудь выдумку, ложь, от этого медь будто бы становится звучней.
И на свадьбу не похоже, а скорее на похороны, что у тетеньки все головка болит, а барышня
плачут да молчат; да
в доме и приданого не готовят; у барышни чулков пропасть нештопаных, и те не соберутся заштопать; что на той неделе даже заложили серебро…
Только когда приезжал на зиму Штольц из деревни, она бежала к нему
в дом и жадно глядела на Андрюшу, с нежной робостью ласкала его и потом хотела бы сказать что-нибудь Андрею Ивановичу, поблагодарить его, наконец, выложить пред ним все, все, что сосредоточилось и жило неисходно
в ее сердце: он бы понял, да не умеет она, и только бросится к Ольге, прильнет губами к ее рукам и зальется потоком таких горячих слез, что и та невольно
заплачет с нею, а Андрей, взволнованный, поспешно уйдет из комнаты.
У него был свой сын, Андрей, почти одних лет с Обломовым, да еще отдали ему одного мальчика, который почти никогда не учился, а больше страдал золотухой, все детство проходил постоянно с завязанными глазами или ушами да
плакал все втихомолку о том, что живет не у бабушки, а
в чужом
доме, среди злодеев, что вот его и приласкать-то некому, и никто любимого пирожка не испечет ему.
— А ваша хозяйка все
плачет по муже, — говорил кухарке лавочник на рынке, у которого брали
в дом провизию.
— Помилуйте, —
плачет старушка, — да я его всякий день на улице вижу — он
в своем
доме живет.
— Одна,
дома, вы вдруг
заплачете от счастья: около вас будет кто-то невидимо ходить, смотреть на вас… И если
в эту минуту явится он, вы закричите от радости, вскочите и… и… броситесь к нему…
Надежда Васильевна и Анна Васильевна Пахотины, хотя были скупы и не ставили собственно личность своего братца
в грош, но дорожили именем, которое он носил, репутацией и важностью
дома, преданиями, и потому, сверх определенных ему пяти тысяч карманных денег,
в разное время выдавали ему субсидии около такой же суммы, и потом еще, с выговорами, с наставлениями, чуть не с
плачем, всегда к концу года
платили почти столько же по счетам портных, мебельщиков и других купцов.
Но ей до смерти хотелось, чтоб кто-нибудь был всегда
в нее влюблен, чтобы об этом знали и говорили все
в городе,
в домах, на улице,
в церкви, то есть что кто-нибудь по ней «страдает»,
плачет, не спит, не ест, пусть бы даже это была неправда.
— Я, признаюсь вам, слабо помню вас обеих: помню только, что Марфенька все
плакала, а вы нет; вы были лукавы, исподтишка шалили, тихонько ели смородину, убегали одни
в сад и сюда,
в дом.
До света он сидел там, как на угольях, — не от страсти, страсть как
в воду канула. И какая страсть устояла бы перед таким «препятствием»? Нет, он сгорал неодолимым желанием взглянуть Вере
в лицо, новой Вере, и хоть взглядом презрения
заплатить этой «самке» за ее позор, за оскорбление, нанесенное ему, бабушке, всему
дому, «целому обществу, наконец человеку, женщине!».
Наконец,
в исходе XIV века, вступил на престол
дом Ли, который царствует и теперь,
платя дань или посылая подарки манчжурской, царствующей
в Китае династии.
— Мне тяжело ехать, собственно, не к Ляховскому, а
в этот старый
дом, который построен дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история тех безобразий, какие творились
в стенах этого
дома. Моя мать
заплатила своей жизнью за удовольствие жить
в нем…
Положение богатой барышни дало почувствовать себя, и девушка готова была
плакать от сознания, что она
в отцовском
доме является красивой и дорогой безделушкой — не больше.
— Деньги держат
в банке… Понимаешь?.. — объясняла Хиония Алексеевна. —
Дома украдут, а там еще проценты
заплатят…
— Ишь ведь оба бесятся! — прошипел Ракитин, с удивлением рассматривая их обоих, — как помешанные, точно я
в сумасшедший
дом попал. Расслабели обоюдно,
плакать сейчас начнут!
— Милая моя, ты не огорчись, я тебе не
в укор это скажу, а
в предостереженье: ты зачем
в пятницу из
дому уходила, за день перед тем, как я разнемоглась? — Верочка
плачет.
Так шли годы. Она не жаловалась, она не роптала, она только лет двенадцати хотела умереть. «Мне все казалось, — писала она, — что я попала ошибкой
в эту жизнь и что скоро ворочусь домой — но где же был мой
дом?.. уезжая из Петербурга, я видела большой сугроб снега на могиле моего отца; моя мать, оставляя меня
в Москве, скрылась на широкой, бесконечной дороге… я горячо
плакала и молила бога взять меня скорей домой».
В последний торг наш о цене и расходах хозяин
дома сказал, что он делает уступку и возьмет на себя весьма значительные расходы по купчей, если я немедленно
заплачу ему самому всю сумму; я не понял его, потому что с самого начала объявил, что покупаю на чистые деньги.
Пила она не постоянно, а запоем. Каждые два месяца дней на десять она впадала
в настоящее бешенство, и
в течение этого времени
дом ее наполнялся чисто адским гвалтом. Утративши всякое сознание, она бегала по комнатам, выкрикивала бессмысленные слова, хохотала,
плакала, ничего не ела, не спала напролет ночей.
Благо еще, что ко взысканию не подают, а только документы из года
в год переписывают. Но что, ежели вдруг взбеленятся да потребуют:
плати! А по нынешним временам только этого и жди. Никто и не вспомнит, что ежели он и занимал деньги, так за это двери его
дома были для званого и незваного настежь открыты. И сам он жил, и другим давал жить… Все позабудется; и пиры, и банкеты, и оркестр, и певчие; одно не позабудется — жестокое слово: «
Плати!»
— Настька (дедушкина «краля») намеднись сказывала. Ходила она к нему
в гости: сидят вдвоем, целуются да милуются. Да,
плакали наши денежки! Положим, что дом-то еще можно оттягать: родительское благословение… Ну, а капитал… фьюить!
— Она у Фильда [Знаменитый
в то время композитор-пианист, родом англичанин, поселившийся и состарившийся
в Москве. Под конец жизни он давал уроки только у себя на
дому и одинаково к ученикам и ученицам выходил
в халате.] уроки берет. Дорогонек этот Фильд, по золотенькому за час
платим, но за то… Да вы охотник до музыки?
Чуть свет являлись на толкучку торговки, барахольщики первой категории и скупщики из «Шилова
дома», а из желающих продать — столичная беднота: лишившиеся места чиновники приносили последнюю шинелишку с собачьим воротником, бедный студент продавал сюртук, чтобы
заплатить за угол, из которого его гонят на улицу, голодная мать, продающая одеяльце и подушку своего ребенка, и жена обанкротившегося купца, когда-то богатая, боязливо предлагала самовар, чтобы купить еду сидящему
в долговом отделении мужу.
Навели на скрытую водой глубокую рытвину: лошади сразу по брюхо, а карета набок. Народ сбежался — началась торговля, и «молодые»
заплатили полсотни рублей за выгрузку кареты и по десять рублей за то, что перенесли «молодых» на руках
в дом дяди.
Дешерт был помещик и нам приходился как-то отдаленно сродни.
В нашей семье о нем ходили целые легенды, окружавшие это имя грозой и мраком. Говорили о страшных истязаниях, которым он подвергал крестьян. Детей у него было много, и они разделялись на любимых и нелюбимых. Последние жили
в людской, и, если попадались ему на глаза, он швырял их как собачонок. Жена его, существо бесповоротно забитое, могла только
плакать тайком. Одна дочь, красивая девушка с печальными глазами, сбежала из
дому. Сын застрелился…
В таком настроении одной ночью или, вернее, перед утром, мне приснилось, будто я очутился
в узком пустом переулке.
Домов не было, а были только высокие заборы. Над ними висели мутные облака, а внизу лежал белый снег, пушистый и холодный. На снегу виднелась фигурка девочки
в шубке, крытой серым сукном и с белым кроличьим воротником. И казалось —
плакала.
Свидетелями этой сцены были Анфуса Гавриловна, Харитон Артемьич и Агния. Галактион чувствовал только, как вся кровь бросилась ему
в голову и он начинает терять самообладание. Очевидно, кто-то постарался и насплетничал про него Серафиме. Во всяком случае, положение было не из красивых, особенно
в тестевом
доме. Сама Серафима показалась теперь ему такою некрасивой и старой. Ей совсем было не к лицу сердиться. Вот Харитина, так та делалась
в минуту гнева еще красивее, она даже
плакала красиво.
Кроме Игоши и Григория Ивановича, меня давила, изгоняя с улицы, распутная баба Ворониха. Она появлялась
в праздники, огромная, растрепанная, пьяная. Шла она какой-то особенной походкой, точно не двигая ногами, не касаясь земли, двигалась, как туча, и орала похабные песни. Все встречные прятались от нее, заходя
в ворота
домов, за углы,
в лавки, — она точно мела улицу. Лицо у нее было почти синее, надуто, как пузырь, большие серые глаза страшно и насмешливо вытаращены. А иногда она выла,
плакала...
А
в доме Хорошее Дело всё больше не любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его. Я ее бил за это, трепал ей уши и, чуть не
плача, уговаривал ее не бояться человека.
Население здесь перебивается кое-как, но оно тем не менее все-таки каждый день пьет чай, курит турецкий табак, ходит
в вольном платье,
платит за квартиры; оно покупает
дома у крестьян, отъезжающих на материк, и строит новые.
Нина Александровна, видя искренние слезы его, проговорила ему наконец безо всякого упрека и чуть ли даже не с лаской: «Ну, бог с вами, ну, не
плачьте, ну, бог вас простит!» Лебедев был до того поражен этими словами и тоном их, что во весь этот вечер не хотел уже и отходить от Нины Александровны (и во все следующие дни, до самой смерти генерала, он почти с утра до ночи проводил время
в их
доме).
— Да что
дома?
Дома всё состоит
в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж,
в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно,
плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и
в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.
В одном только покойница ошиблась,
плакал не один
дом, а все друзья, которые любили и уважали ее.
Уроков Помада никак не мог набрать и имел только два урока
в доме богатого купца Конопатина, который
платил ему восемь рублей
в месяц за работу с восемью бестолковыми ослятами.
Погостив с Лизою у Женни во время приведения
в порядок общественного
Дома, старушка совершенно упилась мирными прелестями тихого семейного житья, к которому она привыкла, и не могла без трепета вспомнить о гражданском
Доме и житье под командою Белоярцева, при новых, совершенно неприятных ей порядках. Она просила, умоляла Лизу позволить ей увезти оттуда все их вещи;
плакала, бранилась и, наконец, объявила...
Варвара Ивановна взяла сына
в спальню, дала ему пачку ассигнаций,
заплакала, долго-долго его крестила и, наконец, вывела
в залу. Здесь арестант простился еще раз с матерью, с отцом, с лакеем и дрожащими ногами вышел из
дома.
Иногда
в таком
доме обитает какой-нибудь солдат, занимающийся починкою старой обуви, и солдатка, ходящая на повой.
Платит им жалованье какой-то опекун, и живут они так десятки лет, сами не задавая себе никакого вопроса о судьбах обитаемого ими
дома. Сидят
в укромной теплой каморке, а по хоромам ветер свищет, да бегают рослые крысы и бархатные мышки.
— Да что это вы говорите, — вмешалась Бертольди. — Какое же дело кому-нибудь верить или не верить. На приобретение ребенка была ваша воля, что ж, вам за это деньги
платить, что ли? Это, наконец, смешно! Ну, отдайте его
в воспитательный
дом. Удивительное требование: я рожу ребенка и
в награду за это должна получать право на чужой труд.
«Я к Вам являюсь от той, которая однажды
в доме, неназываемом громко,
плакала, стоя перед Вами на коленях, после того, как Вы спели романс Даргомыжского.
— Э! Чепуха! Хороший товарищ выпить на чужой счет. Разве вы сами не видите, что это самый обычный тип завсегдатая при публичном
доме, и всего вероятнее, что он просто здешний кот, которому
платят проценты за угощение,
в которое он втравливает посетителей.
— И тем более, — сказал Лихонин, пропуская вперед приват-доцента, — тем более что этот
дом хранит
в себе столько исторических преданий. Товарищи! Десятки студенческих поколений смотрят на нас с высоты этих вешалок, и, кроме того,
в силу обычного права, дети и учащиеся здесь
платят половину, как
в паноптикуме. Не так ли, гражданин Симеон?
Понятно,
в конце концов случилось то, что должно было случиться. Видя
в перспективе целый ряд голодных дней, а
в глубине их — темный ужас неизвестного будущего, Любка согласилась. на очень учтивое приглашение какого-то приличного маленького старичка, важного, седенького, хорошо одетого и корректного. За этот позор Любка получила рубль, но не смела протестовать: прежняя жизнь
в доме совсем вытравила
в ней личную инициативу, подвижность и энергию. Потом несколько раз подряд он и совсем ничего не
заплатил.